Мой проект

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Эту книгу я купила в магазине “second hand”, когда учила английский по методу Замяткина. На нее приклеен стикер: “Read it then bring it back for others to enjoy” (прочитайте и принесите обратно, чтобы другие тоже смогли насладиться). Кто-то не вернул книгу. Когда я прочитала ее, то решила подробнее узнать об авторе, но оказалось, что в русскоязычном интернете про него ничего нет. И книга в русском переводе не издавалась. После того, как я прочитала ее второй раз, ко мне пришла идея попробовать перевести ее на русский, а заодно подтянуть свой английский, потренировать память и общее состояние серого вещества. А еще таким образом я смогу возобновить звено в сети буккроссинга. Возможно, что вы тоже захотите прочитать ее.

Автор написал роман в иронично-саркастической манере о вещах, о которых не принято говорить, в которых не принято сомневаться и на темы, которые носят спорно-конфликтный характер…

Надеюсь, что мне все таки удалось передать и общее настроение, и эмоциональное состояние главного героя, и его внутренний конфликт.  

1 

 Забавно: губит  людей не огонь, а дым. 

 Вот ты, колотишь в окна, взбираешься все выше и выше внутри пылающего огнем дома, пытаясь выбраться, вырваться наружу, надеясь, что если увернешься от языков пламени, то возможно,  спасешься от пожара. Но, все это время ты медленно задыхаешься, твои легкие заполняются дымом. И вот тебя охватывает ужас, появляющийся откуда-то извне и ты умираешь медленно с каждым вздохом. 

 Ты покупаешь пистолет - “для защиты” -  говоришь ты и умираешь в ту же ночь от сердечного приступа.

 Ты вешаешь замки на все двери. Вешаешь решетки на свои окна. Ты ставишь ворота и забор вокруг своего дома. Звонит доктор: “Это рак” - говорит он. 

 Ты гребешь отчаянно вверх по течению, спасаясь от преследующей тебя акулы, но не выдерживаешь и тонешь.

 Солнечным январским днем после Нового года ты решаешь что надо вернуться в форму. Это самое подходящее время. Новое начало. Новый старт. Новый ты - сильнее, крепче. В спортклубе следующим утром, только ты начал свой третий подход жим лежа и вдруг - судорога. Штанга падает тебе на шею, передавливает трахею. Ты не можешь кричать. Твое лицо синеет. Руки немеют, становятся вялыми. На стене позади тебя постер и последние слова, которые ты видишь прежде, чем твои глаза закроются и темнота навечно окутает тебя.

 Чувствуй Ожог. 

 Это забавно.   

2

 Соломон Кугель лежал в кровати, думая о смерти от удушья в горящем доме, потому что он был оптимистом. По мнению профессора Джоуи, проверенному наставнику и советчику, Кугель так отчаянно хотел, чтобы все было хорошо, что не мог перестать беспокоится о плохом. ”Надежда” - сказал профессор Джоуи - “это самый большой недостаток Кугеля”.

 Кугель пытался измениться. Это было нелегко. Он надеялся, что сможет.

 Кугель тихо пялился в потолок над кроватью и слушал.

 Он что-то слышал.

 Он был в этом уверен. 

 Прямо вверху.

 На чердаке.

 Что это? - он пытался понять.

 Скрежет?

 Стук?

 Клац, клац - клацанье.

 Другая причина по которой Кугель, лежа в постели, думал о смерти от удушья в горящем доме, было то, что кто-то сжигал фермерские дома, такие же, как он и его жена приобрели недавно. Поджоги начались вскоре после того, как Кугели переехали; с того момента в течение шести недель подожгли еще три дома. Комиссар полиции Стоктона заявил, что найдет того, кто это сделал кем бы он ни был. Кугель был полон надежды, что комиссар найдет, но не спал с того дня как первый дом всполыхнул и сгорел дотла.

 Вот опять.

 Этот звук.

 Может это была мышь.

 Наверняка это была мышь.  

 Вокруг тысяча фермерских домов, кретин. Почему он выберет тебя? Это страна фермеров.

 Ты себя накручиваешь.

 Ты себя мучаешь.

 Это эгоистично.

 Это мания величия.

 Это оптимизм.

 Это мышь.

 Хотя звучит не как мышь.

 Кугель часто думал о смерти и еще чаще о том, как он умрет. Ему было интересно - неужели это тоже потому, что он оптимист? “Именно поэтому” - заявил профессор. “Вы любите жизнь” - заметил он - “и поэтому ожидаете от нее слишком многого; одержимый жизнью вы слишком боитесь того, что кто-то,  намеренно или случайно, станет причиной вашей преждевременной смерти”. Кугель в свою защиту  сказал, что не думает что кто-то на самом деле хочет его убить. Он просто думал о вариантах в рамках возможного, что кто-то без его ведома и по еще неизвестным причинам, мог бы убить его. Это грань, утверждал он, которая существует между параноей и прагматизмом.

 Мать Кугеля, в свою очередь, волновалась о смерти меньше, чем о жизни. К сожалению, ее собственная жизнь складывалась слишком хорошо, слишком гладко; комфорт и безопасность выше среднего, страдания и боль ниже среднего; лучше, чем кто-либо имел право ожидать, и намного дольше, чем кто-либо может требовать. Она плакала, живая и счастливая. 

 Кугель, в частности, думал об опыте смерти. О боли и страхе. Больше всего он думал о том, что он скажет в последний момент; его ultima verba; какими будут его последние слова. “Они должны быть мудрыми” - решил он, что не означает мрачные или тупые; просто они должны что то значить, что-то в этом роде. Они должны раскрывать, освещать. Он не хотел быть застигнутым врасплох, потерявшим дар речи, задыхающимся, не зная, что сказать в самый последний момент жизни.

 Нет, подождите, я умираю.

 Этого недостаточно для жирной точки.

 Это должно быть круто. 

 Мы все история человечества - коллективно и индивидуально и, Кугель не хотел, чтобы его индивидуальная история закончилась многоточием. В лучшем случае точкой, если конечно повезет. Восклицательным знаком - тоже хорошо. Вопросительным знаком, возможно; кажется, этим знаком препинания в конце концов должны заканчиваться все истории в совокупности и по отдельности.

 Но не многоточием.

 Что угодно, но не многоточие.

“Не заканчивайте это так”, - сказал Панчо Вилья (1), когда не мог найти слов, получив девять выстрелов в грудь и голову. “Скажите им” - прохрипел он прежде чем умереть - “что я что-то произнес”.

 Кугель всегда держал при себе небольшую записную книжку и ручку для таких мыслей; время от времени, когда сентиментальные или подходящие для последнего вздоха слова приходили ему в голову, он записывал их. За эти годы он уже заполнил много таких книжечек, но так и не пришел к самому правильному и точному высказыванию. “Разница между правильными и почти правильными словами” - говорил Марк Твен - “это как разница между молнией и мерцанием светлячка”.

 Последними словами Марка Твена, обращенные к дочери, были: “Если мы встретимся....”

 Потом он умер.

 Так что время тоже важно.

 Кугель надеялся, что когда придет его время, то все, что он скажет, будет пересказано; будет услышано и передано следующим поколениям, сколько бы их не осталось до Конца. Он надеялся, что это будут слова, которые его любимый сын Йона будет помнить; слова, на которые можно будет опереться в трудные времена спустя многие годы после смерти отца и найти среди этих тщательно подобранных слов немного света, мудрости и руководства (при условии, конечно, что Йона не умрет раньше отца или они не умрут вместе, отец и сын, в результате какого-то трагического случая; если бы так случилось, то Кугель точно знал что скажет Йону, например, в падающем на Землю самолете. Он бы сказал: “Мне жаль. Мне жаль, но по крайней мере, это конец”. Или что-то в этом роде: “Ок, сын, это была грубая часть. Жизнь закончилась. После этого, малыш, это все подливка…)

 Вот, в конечном счете, на что надеялся Кугель: что его последние слова каким-то образом превратят все это во что-то, все это… эту жизнь, эти усилия, этот тяжелый труд и время, и ужас. Это непреднамеренное нескончаемое существование. Что это был не просто этап, что мы были не просто игроками. Кугель никогда не верил в существование Бога, но он также никогда не верил в то, что он не существует; должен быть Бог, чувствовал Кугель, даже если его, вероятно, нет.

 По словам Луки, автора одноименного Евангелия, Иисус, умирая на кресте, сказал: “Отец! В руки Твои предаю дух Мой.”

 Да…

 Немного очевидно. Немного самодовольно. Немного самовлюбленно. Куда еще могла деться душа, если не вернуться к Богу? Момент перед встречей со своим Создателем, вероятно, не лучшее время для того, чтобы вести себя так, будто вы оказываете ему большую услугу, воздавая Ему честь своей душой. 

 Кугель приближался к сорокалетию, и хотя он еще не решил наверняка, какими должны быть его последние слова, он точно знал, какими он не хотел, чтобы они были: он не хотел, чтобы они были мольбой. Больше чем что-либо, он не хотел просить. “Нет, пожалуйста”. Или “нет”. Или “подождите”. Или “пожалуйста, нет”; или “нет, подождите”; или “подождите, пожалуйста. Или “нет, нет, нет”. Или “пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста”. Или “подождите, подождите, подождите”.

 “Пожалуйста, не делайте мне больно” - умоляла любовница Людовика XV своего палача, когда он вел ее к гильотине. 

 Он сделал ей больно.

 “Давайте успокоимся, братья!” - сказал Мальком Икс (2) своим убийцам.

 Они выстрелили в него семнадцать раз.

 “Возможно, они успокоились,” - думал Кугель. “Возможно, они планировали выстрелить в него двадцать раз”. Это обязывает жертву быть конкретным в таких делах.

 Боязнь Кугеля просить не была вызвана ни чувством гордости, ни избытком храбрости; он просто надеялся, что не попадет в ситуацию, когда мольба о пощаде могла бы помочь. Ты не можешь просить старость. Ты не можешь просить рак. Он мог бы жить с такими смертями. Нельзя просить машину не сбивать вас, пианино не падать вам на голову. Вы можете умолять только людей. Любая ситуация, в которой могла бы помочь мольба - это ситуация, когда ваша жизнь находится в руках другого человека,и это крайне опасное место для вашей жизни. Кугель был полон решимости не умирать от рук другого человека хотя бы для того, чтобы опровергнуть свою мать, которая настаивала на том, что ее последние слова и последние слова ее сына, и последние слова его сына, какими бы они ни будут, будут произнесены в газовой камере. 

 Или в духовке.

 Или на дне братской могилы.

 Или сверху братской могилы.

 Ну, вот опять. Эти клацающие звуки.

 Положение в братской могиле, полагал Кугель, имело значение только в том случае, если ты еще был жив; если они ранят в руку или ногу и рана не будет смертельной. В таком случае, было бы гораздо намного лучше оказаться на дне могилы, где вес сложенных в кучу трупов, мог раздавить до смерти и закончить жизнь быстро, милосердно; в отличие от медленной и мучительной смерти наверху трупной кучи, возможно даже, оставаясь живым, когда они закапают могилу. 

 Тук. Тук-тук-тук.

 Он был в этом уверен.

 На чердаке.

 Если только они не обстреляют кучу трупов во второй раз. Тогда, конечно, наверху могилы было бы лучше.

 Вот что сказал отец Самюэля Бэккета (3) прямо перед смертью: “Что за утро”.

 “Немного иронии” - подумал Кугель. Улыбка. Смех, который смеется над несчастным.

 Или упасть замертво.

 Он мог использовать это:

 Что за день.

 Похоже дождь, неудачники.

 Кугель задумался о том какими были последние слова его собственного отца, и были ли у него последние слова, и был ли он мертв или он был жив.

 Были допущены ошибки?

 У Кугеля была теория. Он был уверен в том, что какими бы ни были последние слова, которые выбрал человек, чтобы произнести в последний момент, все разделяли одну и ту же последнюю мысль, и вот она: озадачивающее, ошеломляющее заявление об их собственной разочаровывающей причине смерти.

 Акула?

 Поезд? Серьезно? Меня переехал поезд?

 Малярия? Да ладно. Малярия?

 Независимо от того, что было сказано, это и лишь только это будет последней человеческой мыслью, последним чистым познанием, которое промелькнет в человеческом разуме, в разуме каждого человеческого существа перед тем как этот разум перестанет функционировать. Not Shema yisroel adonai elohainu adonai echad. Не прощай мне, Отец, ибо я согрешил. Только нелепая, смехотворная причина собственной немыслимой кончины.

 Рак?

 Туберкулез?

 Последними словами Бенито Муссолини, когда он увидел своего палача, были:

 “Стреляй мне в грудь!”

 Однако, его последней мыслью, Кугель уверен, была:

 “Высрел в грудь?”

 Вот опять - этот звук.

 Что-то вроде беготни. Скольжение.

 Кугель сел.

 Что-то было.

 Что-то было там наверху.

 В конце концов, не смерть делает жизнь хоть немного справедливой. Концовка - это всегда разочарование, оскорбление, сюрприз; она всегда глупее, чем думаешь и менее глупа, чем мы надеялись.

 “Распятие?”- думал Иисус - “Убирайся”.

 “Болиголов”(4) - думал Сократ. 

 “Завернутый в свиток Торы и сожженный живьем?”- думал Рабби Акива. “Вы должно быть насмехаетесь.”

 Опять этот звук.

 А какие звуки, собственно, издает поджигатель?

 Кугель слушал.

 Рядом с ним он мог слышать Брианну, его Бри, своего героя, его любовь в ее чудесном, глубоком прозакийском сне. Он мог слышать Йона в конце коридора; пружины кровати скрипели, когда он вертелся в своем глубоком сне. Тайленон.

 Это тяжелое место для того, чтобы немного поспать.

 Земля, то есть.

 Конечно, они не всегда обстреливают братскую могилу второй раз. Такая жизнь для тебя: колоссальная неизбежная гора трупов и - никакого второго обстрела.

 Кугель тихонько поднялся с кровати и опустился на колени возле  вентиляционного клапана рядом с тумбочкой. Деревянный пол давил в колени, но он положил руки по обе стороны клапана, наклонился и прижался ухом к холодному металлическому регистру. 

 Через вентиляционное отверстие он мог слышать как арендатор двигался в своей комнате внизу (он въехал двумя неделями раньше и Кугель до сих пор забывал его имя; это был Исаак или Измаил, или Исав - что-то библейское); он мог слушать звук аплодисментов и смеха, исходящих из телевизора постояльца, который он оставил включенным на всю ночь. Ниже он мог слышать мать, которая стонала в агонии от боли в ее спальне, находящейся рядом с комнатой жильца. Мама была жива, если она издавала такие звуки, как-будто бы умирает; если она звучала так, как будто она мирно спала, то она, вероятно, мертва.

 И он определенно слышал стук.

 Наверху.

 На чердаке.

 Тиканье?

 Постукивание.

 Как будто какая-то мышь нежно гадит, гадит на полу его чердака.

 Как маленькие мышиные лапки.

 Почти как звук, когда печатают.

 “Сумчатый Пруст” - пошутил он. “Жюль Вермин. Франц Краппер”.(5)

 Наверное, это были просто мыши.

 Тихо, чтобы не разбудить Бри, Кугель встал, натянул халат, взял высокий металлический фонарик, стоящий рядом с кроватью, и на цыпочках тихо, как только мог, по старым скрипучим половицам вышел в прохладу темного коридора.

 Будет ли поджигатель устраивать пожар на чердаке?

 Разве они не поджигают снаружи вокруг фундамента?

 Это не поджигатель.

 Ты ведешь себя нелепо.

 Он схватил веревку, которая свисала с двери чердака, и медленно потянул ее к себе, надеясь, что не найдет поджигателя; надеясь, найти мышь; надеясь, по крайней мере, найти мышиный помет. Если он найдет мышиный помет, он будет знать, что это мышь издавала звуки и тогда, возможно, он мог бы наконец-то немного поспать.

 “Такова жизнь” - думал он, разворачивая деревянную лестницу чердака: “однажды вы достигаете точки, где надеетесь найти дерьмо; где наилучшим возможным результатом из всех возможностей было бы обнаружить, слава Иисусу, кучи дерьма.

 Кугель тихо, как только мог, поднимался по скрипучей лестнице.

 Может, это была мышь.

 Он добрался до верха лестницы. На чердаке было жарко, жарче, чем в остальной части дома. Стук внезапно прекратился.

Привет? - прошептал Кугель.

 Наверное, просто мышь.

Привет?

 И, не услышав ответа, Кугель пополз в сырую проклятую темноту чердака.

3

 Сельская местность Стоктон, население двадцать четыре тысячи ничем не славилась. Здесь не жил никто из известных, не велись знаменитые битвы, не возникали известны движения, не проводились знаменитые концерты. Популярная местная наклейка на бампер гласила: “Здесь никто не спал. Место рождения Ничто, читайте следующую”. Недавно местный художник разместил по деревне имитацию исторических памятников; “На этом месте никогда не встречались создатели Конституции Соединенных Штатов Америки” - гласила одна надпись. “Это не то место, где Джордж Вашингтон сражался с британцами. Оно находится где-то еще” - гласила другая. 

 Неистория Стоктона была предметом гордости местного населения и в последнее время стала привлекать многих бывших жителей городов, профессиональные городские семьи и молодые пары, ищущих дома не обремененные ни прошлым, ни историей.

 Как и другие новички, Кугели выбрали Стоктон потому, что история этого не сделала. Они приобрели старый деревянный фермерский дом, в котором ни один из отцов-основателей не проводили свое детство, на двадцати нетронутых акрах земли, которую Господь никогда никому не обещал, с видом на холмистую неизвестную долину, где никто никогда никому не сделал ничего, что имело мы какие либо последствия. Кугели хотели нового старта: друг для друга, для каждого из них, для Йона. По прошествии прошлого года они все нуждались в этом.

 Три года назад, когда родился Йона, акушерка взяла его, завернула в одеяло и передала Кугелю. Кугель держа ребенка на руках, посмотрел в его большие голубые глаза и прошептал: “Мне очень жаль”.

- Чудесно - сказала Бри.

 Йона был красив, невинен и чист, поэтому Кугель чувствовал страшную вину за то, что привел его в этот мир. Отцовство было ужасно эгоистичным актом, в сущности преступлением. Все в этом мире - жертвы похищения из какого-то лучшего места или вообще из ниоткуда и, Кугель вместе с  Бри затащили сюда Йона против его воли без провокации, без согласия, без какой либо чертовой причины, а лишь по их собственному эгоистичному желанию.

 Кугель посмотрел на маленького человечка в своих руках, розового, холодного и разъяренного и покачал головой.

-Он должен подать в суд. - сказал Кугель.

-Это радостный момент для всех нас. - сказала Бри. Я расскажу ему об этом, когда он вырастет.

-Если - уточнил Кугель. Если он вырастет. 

 И вот, в прошлом году, они чуть не потеряли его.

 Йона всегда был болезненным ребенком; он был духовно великолепен, а физически - развалина. Добрый, щедрый, великодушный и чихающий, кашляющий, поносящий. Он был светловолосым как Бри и немного как Кугель. Кугель давал ему давал ему мультивитамины, витамин С, жевательные конфетки с цинком, пробиотики, антибиотики и что-то под названием “Жидкий сад” - мерзкий порошкообразный питательный напиток каждый стакан которого был полем смерти, заполненным замученными останками тридцати овощей и “более семнадцати фруктов” (отсутствие уточнений от производителя по этому вопросу заставляло Кугеля беспокоится о том, стоит ли давать это Йоне; они должны точно знать сколько фруктов, не так ли? - но не так точно, чтобы возникала мысль о том, что Йона умрет от недоедания, если он их не получит).

 Бри не разделяла упование Кугеля на эти дорогостоящие таблетки и недешевые смеси, которые не давали большого позитивного эффекта. 

 “У этого ребенка” - говорила она - “будет самая дорогая моча на северо-востоке”.

 Однако, несмотря на все меры предосторожности Кугеля, прошлой зимой Йона ужасно заболел. Однажды холодной декабрьской ночью, хотя не было никаких других симптомов кроме легкого кашля, у него внезапно поднялась температура. Так как не было ничего необычного в том, что Йона болел или у него поднималась температура, Кугель и Бри не придали этому особого внимания. Но в течение следующих двух дней легкие Йоны незаметно наполнились жидкостью, он похудел и, наконец, после того как ночью был спешно доставлен в ближайшую больницу, помещен в изолятор почти на три недели.

 -Теперь ты видишь? - сказал Кугель Бри.

 - Вижу ли я?

 - Да. Ты.

 - А ты видишь?

 - Я?

 Окончательного диагноза так и не было. Им сказал, что это, вероятно был вирус, просто вирус, но в наши дни вирусы становятся все более сильными, более устойчивыми. По словам медсестры, простуда сегодня похожа на грипп десять лет назад; грипп сегодня похож на пневмонию двадцать лет назад.

 - На что похожа пневмония сегодня? - спросил Кугель.

 - На это. - ответила медсестра, указывая на Йона, лежащего в постели с кислородной маской, привязанной к голове, со следящими мониторами, пикающими сигналами, с трубками, идущими от трубок, идущих от его скелетных рук.

 - Мы почти потеряли тебя, дружище. - прошептал Кугель Йоне утром в день выписки, нежно приглаживая волосы мальчика.

 - Где потеряли? - спросил Йона Кугеля.

 - Это значит, что ты чуть не умер. - сказала Бри. Это такое выражение. 

 Йона был сосредоточен на телевизоре, где Губка Боб изо всех сил старался усмирить разъяренного Сквидварда. Наконец, медсестра принесла их бумаги и Бри выключила телевизор.

 -  Я лучше умру, чем потеряюсь. - сказал Йона Бри.

 - Почему? - спросила Бри.

 - Потому, что если я умру, то я этого не узнаю.

 - Ну, ты тоже. - сказала Бри. Пойдемте отсюда.

Этот опыт сказался на их браке. Кугель почувствовал, что что-то плохое появилось между ним и Бри или, что еще хуже, что-то хорошее исчезло между ними. Он был недоволен собой: почему он не надавил на педиатра больше? почему он не отвез Йону в больницу раньше? почему он не поверил своим инстинктам? И он был недоволен ею тоже: почему она не смогла увидеть как сильно был болен Йона? где были ее материнские инстинкты? почему она не сделала ему прививку (против чего? против всего, черт возьми). И он предполагал, что она чувствует то же самое по отношению к нему. Они были взаимно разочарованы в неспособности друг друга спасти своего ребенка, оберегать его, держать монстров подальше от их дома. Ковчег их брака, призванный избавить Йону от бурного шторма жизни, оказался хрупким, шатким, ветхим; он был почти затоплен маленьким вирусом. И поэтому они решили переехать, сбежать. Город казался наполненным опасностями и болезнями, и в каждой комнате их квартиры было воспоминание о разногласиях, спорах между ними или, что еще хуже, напоминание о болезни Йоны: диван, на котором он лежал неподвижно, одеяло, которым они завернули его в спешке бросившись в больницу. Ранее той весной друг рассказал им о Стоктоне. Они посетили его, остановились на некоторое время и одним прекрасным весенним утро встретились с агентом по недвижимости по имени Ева, которая показала им фермерский дом на продажу всего в пяти милях от города. Кугель надеялся, что за городом будет безопаснее; Бри надеялась, что это просто успокоит нервы ее мужа. Оба надеялись, что это даст им всем возможность начать все заново. 

 Это был небольшой, но очаровательный фермерский дом, построенный в середине 1800-х годов. Первоначально он располагался на участке земли размером более двухсот акров, но в последние годы участки земли были проданы строительным фирмам и частным застройщикам. Тем не менее, фермерский дом был окружен двадцатью акрами густого леса и находился в отличном состоянии для дома своего возраста. Около двадцати лет назад было сделано несколько незначительных обновлений, наиболее значительными из которых были установка современной системы воздушного отопления и добавление четырех слуховых окон на чердаке, но в остальном дом был оригинальным: от старинных серебряных дверных ручек до старинной дубовой отделки. За фасадом две большие плиты из песчаника вели к очаровательной веранде с широким дощатым полом, перевернутыми колоннами и маленьким металлическим колокольчиком, который всегда пел свою нежную песню, поощеряемый легким бризом. В доме было два оригинальных каменных камина, один в гостиной и один в той комнате, где теперь была одна из двух спален на нижнем этаже. Оба очага были запечатаны, когда была проведена система приточного воздуха, но они были очаровательны, несмотря на отсутствие полезности. Изначально в доме было две спальни наверху, а также две внизу; южная половина нижнего этажа служила столовой, но в ходе реконструкции она была переделана в две спальни, которые Кугели решили сдать в аренду, чтобы покрыть кредит на дом; когда они устроятся, Бри сможет использовать чердак в качестве своего писательского кабинета; она отметила, что он не был чистым, но был достаточно хорошо освещен. Самое лучшее, сообщила им Ева, что мистер Мессершмидт - пожилой владелец, который жил здесь со своим сыном средних лет, просил цену намного ниже рыночной. 

Почему? - спросил Кугель. Что-то не так с домом?

Конечно, с ним что-то не так. - ответила Ева. Я скажу вам, что

с ним не так, мистер Кугель. Ступеньки лестницы скрипят, когда вы наступаете на них. Летом бывают мухи, а зимой - мыши. Некоторые окна с щелями, а некоторые вообще не открываются. Весной стоит неприятный запах, который  осенью сменяется еще более неприятным. Дом старый, мистер Кугель, вот что с ним не так. Старый, как стара я и как вы станете старым. Это несовершенство в мире, который требует совершенства; его недостаток в том, что у него есть недостатки. Полное разоблачение, мистер Кугель: это реально. Вы хотите подделку - я могу показать вам подделку. У меня есть фальшивая версия этого фермерского дома в пяти милях вверх по дороге стоимостью в десять раз дороже. Лестница новая, окна с двойным остеклением. Естественный пруд для купания осушен и превращен в неестественный бассейн с подогревом, хлорированием, обратным током и обезжириванием. Почва на заднем дворе привезена грузовиками с севера, трава доставлена большими зелеными рулонами с юга. Есть внутренний дворик, сделанный из бетона, который выглядит как камень; стол, сделанный из пластика, который выглядит как дерево. Есть кухня шеф-повара, которая никогда не использовалась потому, что пара, которая построила, ее никогда не готовила. Он настолько хорошо изолирован, что вы не узнаете зима сейчас или лето, если не выгляните окно, что вы бы не сделали, потому что именно от того, что за окном этот дом изолирован: от реальности. В наши дни подделка обойдется вам дорого, мистер Кугель. Реальность стоит дешево. 

 Кугель посмотрел на Бри, сжал ее руку и улыбнулся.

- Что на счет этого запаха? - спросила Бри.

- Какого запаха? - спросила Ева.

- Вы ничего не чувствуете?

Кугель понюхал.

- Я что-то чувствую. - сказал Кугель.

- Это пахнет, - сказала Бри - как будто что-то сдохло.

Ева  улыбнулась. 

- Это пахнет честностью, мистер Кугель. - ответила Ева. Это запах действительности, которая не пытается затмить вам глаза. Это то, как пахнет правда, ребята, поэтому вы и не узнаете ее. Вдохните ее, миссис Кугель, наполните свои легкие. Судя по тому, куда катится мир это может быть последний раз, когда вы можете чувствовать это.

- Хм-м.

 Кугель посмотрел на Бри, снова сжал ее руку и улыбнулся. Они переехали через четыре недели. Вскоре к ним присоединилась пожилая мать Кугеля. 

- Ты шутишь. - сказала Бри.

- Она умирает.

- Мы не можем себе этого позволить. - сказала Бри, колеблясь между шоком и гневом. Нам нужна арендная плата, чтобы справиться с кредитом. Какой смысл переезжать в место без прошлого, если ты собираешься привезти сюда свою мать?

- Они дали ей две недели. - сказал Кугель.

 Но это, и они оба знали, было больше шести месяцев назад. 

4

 На чердаке было жарко, когда Кугель забрался туда, удушающе жарко. 

 Кугель не любил чердаки. Никогда. Кровельные гвозди над головой, словно клыки, ждут, чтобы погрузиться в череп; картонные коробки, пластиковые ящики и кожаные сундуки-гробницы, саркофаги, полные призраков, сожалений, тоски и утрат. Хуже того - во всех этих эмоциональных накоплениях подразумевалось, что прошлое  предпочтительнее настоящего; что то, что было раньше лучше всего, что будет дальше. Так что прижимайте его крепче к груди в трауре и страхе, когда направляетесь в неизвестное, но, вероятно, паршивое будущее. Старые шляпы, уродливые свитера (всегда слишком малые, никогда слишком большие), устаревшая электроника, которая казалась такой впечатляющей в то время, а теперь выглядит ничтожной и бесполезной (разве это лучшее, что мы могли с ней сделать?), подарочная упаковка для подарков, которые никогда не были подарены; грязные журналы, пережившие грязных мужчин, которые их покупали; фотографии людей, чьи имена уже невозможно вспомнить, письма давно умерших; потерявшиеся ключи от давно забытых замков и замки, ключи от которых давно утеряны; вещи, которые когда-то считались настолько важными, что нуждались в защите, теперь о них даже не вспоминали.

 Кугель был скрягой.

 Кугель фыркнул.

 Мать была хранительницей. 

 Она хранила все.

Еще со времен войны. - со вздохом сказала она, когда паковала вещи, собираясь переехать в новый дом Кугеля и кладя еще один разорванный, выцветший клочок бумаги в еще одну переполненную коробку.

 Большинство ящиков Кугеля были заполнены книгами. Наука, философия, искусство, литература; искусство философии, наука об искусстве, книги о других книгах и книги об этих книгах о других книгах; Гоголь о Пушкине, Набоков о Гоголе, Вильсон о Набокове и Гоголе. Джойс об “Одиссее”, Беккет о Джойсе, все о Беккете. Кугель устал от них, он даже стыдился их - за надежду, которую он возлагал на них; за ответы, которые он искал у них. Но он все еще не мог заставить себя выбросить их как старые бутылки с лекарствами, которые никогда не работали, но котрые вы не осмеливаетесь выбросить на случай, если они когда-нибудь сделают то, что обещали; что вы случайно столкнетесь с той болезнью, которую могли бы вылечить только они через две недели после того, как их сняли с рынка. После переезда Кугель взял на работе недельный отпуск и целыми днями поднимал коробку за коробкой на чердак, хотя предпочел бы выбросить их все в мусорное ведро. Говорят, вы не сможете это взять с собой, но удачи в попытке оставить все это позади. 

 Чем-то воняло. Кугель поморщился и задержал дыхание.

 Зловоние в доме усилилось с тех пор как Ева впервые показала его. Сразу после подписания ипотеки и даже до того как позвонить грузчикам, Кугель потратил тысячи долларов на профессиональные услуги по очистке вентиляции, но запах гнили вернулся почти сразу после того, как они поселились. Здесь, на чердаке, заметил Кугель, пахло еще хуже, чем внизу. Как канализация. Как гниль.

Боже! Как же я ненавижу чердаки.

Он потянул за белую веревку, которая свисала с лампочки над головой. 

Привет? - прошептал он, когда свет включился.

Мама, должно быть, была здесь зачем то или Бри, возможно, не терпелось получить свой офис, потому что ящики, которые он в беспорядке забросил сюда за несколько недель до этого, теперь выстроились вдоль трех сторон чердака в аккуратные однотипные стены по четыре, а кое-где по пять. Стены были расположены в форме широкой квадратной буквы U основание которой располагалось у южной стены, а две ноги занимали половину длины западной и восточной сторон чердака соответственно и блокировали два из четырех чердачных окна, оставляя только по одному с двух сторон. Старый стул, пара старых торцовых столов и свернутый ковер были аккуратно сложены в дальнем конце чердака,  где безголовый швейный манекен молча стоял на страже от возможных злоумышленников. 

 Кугель - зановостартующий, новоначинатель - встал на четвереньки и начал с надеждой искать дерьмо. Он не собирался ползать за этими стенами коробок, но он проверил под двумя слуховыми окнами и вдоль северной фронтальной стороны дома тоже. Он нашел несколько случайных экскрементов, но они были старыми.

 Он вытер руки и сел на корточки.

 “Это жизнь для тебя” - думал Кугель. “Дерьмо везде, когда оно тебе не надо; а затем - нет его”.

 Последние слова?

 Неплохо.

 Он должен не забыть записать их, когда вернется в постель.

 Кугель вытер лоб. От гнетущей жары и удушающего запаха у него кружилась голова. 

 Собрав силы, он встал, собираясь уйти, но заметил оранжевый удлинитель, идущий от вторичной розетки потолочного светильника. Кугель проследовал за ним по стропилам, к которым был прикреплен провод до того места,  где он отходил от крыши и падал до конца самой западной стены коробок и встречался с опасно перегруженным удлинителем, лежащим на полу чердака. У каждого порта был двойной расширитель выхода, у некоторых был тройник и каждый выход был полностью загружен, представляя собой мешанину из желтых, черных и оранжевых шнуров, вьющихся за стеной из ящиков. Общеизвестно, что электрические системы в старых домах были опасными, и даже небольшая искра в доме, построенном как этот из сухой вековой древесины, могла очень быстро превратиться в пламя.

  - Тут и поджигатель не нужен. - пробормотал Кугель. 

 Он подошел к стене коробок и вытащил верхнюю из центральной стопки с надписью Йона/Одежда/Зима и еще один, стоящий под ним с надписью Фотографии/Мама/1-6. Наклонился, посмотрел за стену и внезапно почувствовал как будто кровь ушла из его тела, как будто она вытекла через  отверстия, просверленные в подошвах его ног; все его тело казалось свинцовым, жестким, прибитым к полу. Он хотел закричать, но понял, что не может дышать.

 В конце концов он заставил себя отступить и сразу упал на пол. Нащупав свой фонарик, вскочил на ноги и осторожно шагнул к стене; его руки дрожали, сердце колотилось; он направил луч света в темноту за ящиками. 

 Нет, ему не привидилось.

 Он надеялся, что да, но - нет.

 Там, на полу за ящиками лежало закутанное в одеяло тело пожилой женщины. Он постучал фонариком по балке над головой, над головой, пытаясь разбудить ее. 

 - Эй. - прошептал Кугель.

 Ничего.

 Он встал на цыпочки, еще сильнее перегнулся через стену. Она воняла разложением, смертью. Она мертва?

 - Эй. - сказал Кугель. 

 Она мертва? Кто она? Была ли она поджигательницей? Она мертва? Как он вытащит отсюда труп, чтобы Йона не знал?

 Держа фонарик одной рукой, другой Кугель снял со стены еще пару ящиков и, хотя они громко упали на пол, она не пошевелилась. Она лежала на боку, свернувшись в позе эмбриона на вершине небольшого холма из изношенных и рваных одеял. Ее лицо было закрыто руками, но Кугель мог видеть ее редкие растрепанные волосы, синие выпирающие вены на предплечьях, искривленные кости ее иссохших скелетных рук.

 Чем больше ящиков Кугель убирал со стены, тем ужаснее становился запах от женщины и ему приходилось бороться с желанием отвернуть голову; запах, казалось, охватил его, прошел сквозь него, отвратительный, гнилостный, удушающий. Кугель прикрыл нос и рот свободной рукой, но мысль о том, чтобы вдохнуть, втянуть в себя ее запах заставила опять заткнуть рот. 

 Он отступил назад, поводил фонариком, осматривая чердак, в надежде найти покрывало или брезент; возможно ему удастся завернуть в него тело и стащить вниз по лестнице, не разбудив Йону, возможно, это уменьшит запах.

 “А затем что, гений? Оставить ее в машине? Ты собираешься оставить труп в машине?”

 Он понятия не имел, сколько времени прошло с тех пор, как он впервые встал с постели. Час? Больше? Он вернулся к стене на этот раз наклонившись еще ниже; его сердце так бешено колотилось, что он задумался, может ли Бри слышать это снизу; капля пота стекала по его лбу, другая струилась по шее, когда он протянул руку к старухе и медленно, медленно вытянул фонарик пока он, наконец то, не толкнул ее в плечо.

 Ничего.

 Он толкнул еще раз.

 Мертвая. Она была мертва.

 Хорошо, это было лучше, чем живая.

 А может хуже. 

 Он дотронулся еще раз, но  в тот же миг древняя костлявая рука, как будто поднялась непрошенно из могилы и сердито ударила по концу фонарика.

 - Господи Иисусе. - прошипел Кугель, отскочив от ящиков и подняв                        фонарик над головой, словно собираясь ударить.

 - Господи, черт побери. - сказал он.

 Старуха закашлялась - болезненный, ужасный кашель - и натянула рванной одеяло на обнаженное плечо.

 - Близко. - пробормотала она.

 Ее голос был хриплым и сухим и она снова закашлялась, опускаясь на бок.

 - Вы живая. - сказал Кугель.

 Она вытерла слюну с губ.

 - Не скажу. - ответила она.

 - Кто вы? - спросил Кугель, направив свет ей в лицо. Что вы хотите? Вы поджигатель? Как давно вы здесь? Вам нужна помощь? Мне следует вызвать “скорую”? Вы поджигатель? Вы в порядке? Кто вы?

 Она снова закашляла и прочистила горло.

 - Я - Анна Франк. - проворчала она.

 “Она сумасшедшая” - подумал Кугель. “Она жива, да, я полагаю это облегчение; живая лучше, чем мертвая; это должно быть лучше, чем мертвая, но она, совершенно очевидно, сумасшедшая. Мне убежать? Мне запереть дверь чердака? Как я могу запереть чердак? Я мог бы взять длинное бревно. Я мог бы засунуть его внизу между полом  коридора и чердачной дверью, чтобы она не смогла ее открыть, чтобы она не смогла выбраться. Кто сказал, что она хочет выбраться? Где я собираюсь взять бревно? В сарае? В подвале? Мне следовало бы иметь бревно, у каждого мужчины в доме должно быть бревно, он должен иметь, мужчина должен, у мужчины должно быть.

 Она повернулась к нему спиной, прикрывая глаза от света, отползла дальше в темноту, но прежде чем исчезнуть он увидел, что она отвратительно, чудовищно изуродована и ужасно старая. Кугель подумал, что он никогда не видел никого такого старого. Белок ее правого глаза пожелтел от возраста, левый глаз был затуманен катарактой - мертвый и невидящий. Ее кожа, желтовато-серая, была тонкой, почти прозрачной; волосы, оставшиеся на голове, были редкими в одних местах и отсутствовали в других. Ее плечи были подняты к ушам, а массивный горб на спине выдавливал ее череп вперед так, что она смотрела на землю с опущенной головой даже когда смотрела прямо перед собой.

 - Что вы здесь делаете? - прошептал Кугель. Его страх начал уступать место гневу. - Что вы хотите?

 - Я хочу, чтобы ты погасил этот проклятый фонарь. - прохрипела она. 

 - Кто вы? - быстро ответил он, направив на нее луч. Как вы сюда попали?

 Она поспешила обратно к карнизу, подняв руку, пытаясь уйти от резкого света. 

 - Я же сказала тебе. - прорычала она. Я Анна Франк. А теперь выключи этот проклятый фонарь. 

 Страх - это не конечная стадия; это предвестник, катализатор. Он становится чем-то, что иногда поддается подчинению, но чаще всего жестокость или злостью. Кугель выдернул еще одну коробку из стены и с грохотом швырнул ее на пол. Затем последовал еще один ящик, а затем еще один.

 - Кто вы? - спросил он, его голос становился громче, когда он ломал стену из коробок, забыв о Бри, Йоне и матери внизу. - Что вы здесь делаете? Кто впустил вас? Как вы попали в мой дом?

 К тому времени как он закончил, полдюжины коробок лежали разбросанными, перевернутыми, их содержимое рассыпалось по полу. Кугель, тяжело дыша, снова направил на нее свет.

 - Кто вы? - он требовал ответа.

 Он хотел видеть страх, он хотел видеть как она съеживается; вместо этого, с беззаботным видом досады и беспокойства, старуха одной рукой натянула на себя кардиган, а другой пригладила волосы.

 - О…- сказала она с насмешкой - как я люблю встречаться с домовладельцами.

 Кугель швырнул еще одну коробку со стены. Вывалились старые учебники, открытки, какие-то детские значки. Еще четыре ящика последовали за первым и когда они закончились, Кугель обнаружил за оставшимися коробками слева от ее кровати что-то похожее на небольшой стол: длиной в два фута кусок расщепленной половицы лежал поперек пары старых обувных коробок Бри; на нем стояли маленькая лампа, ноутбук и небольшой лазерный принтер.

 Он направил фонарик на импровизированный офис.

 - Какого черта? - мягко сказал он, протягивая руку  к стопке аккуратно сложенных бумаг, лежащих лицом вниз рядом с принтером. 

 Однако старуха двигалась очень быстро, гораздо быстрее, чем он мог предположить, и крикнула: “Нет!”, хлопнув рукой сверху стопки.

 Кугель попятился назад.

 - Ты можешь прочитать это - прорычала она - когда я закончу.

 Кугель посмотрел на нее, пытаясь решить, настоящая ли она или это было что-то еще - сон, кошмар, может быть, галлюцинация. Он плохо спал в последнее время. Однако, вонь убедила его в том, что это было реальностью. 

- Я звоню в полицию. - сказал он.

 Он выключил фонарик и попятился к лестнице, боясь повернуться к ней спиной. Она снова раздраженно махнула рукой, вышла из своего укрытия, села перед компьютером и как будто не произошло ничего необычного, начала печатать. 

 Это был тот самый звук. Стук по клавиатуре. Он слышал его все эти дни.

 Кугель остановился у начала чердачной лестницы.

- И позвольте мне сказать вам кое-что еще, - сказал он.

 Она продолжала печатать, не обращая на него внимания. 

 - Я не знаю кто вы, - он сказал - или как вы попали сюда. Но я скажу вам, что я точно знаю: я знаю Анна Франк умерла в Освенциме. И я знаю, что она умерла со многими другими, некоторые из которых были моими родственниками. И я знаю, что легкомысленно относиться, представляясь Анной Франк, не только не смешно и отвратительно, но еще и оскорбляет память миллионов жертв нацистской жестокости.

 Старуха перестала печатать и повернулась к нему, фиксируя свой безобразный желтый глаз на нем.

 Это был Берген-Бельзен (6), придурок, - сказала она. 

 Кугель продолжал смотреть на нее даже когда почувствовал прилив стыда. Он повернулся и начал спускаться по ступенькам. 

 - А что по-поводу родственников, которых ты потерял во время Холокоста? - продолжила она.

 Кугель остановился и посмотрел на нее и когда он это сделал, она задрала вверх рукав рубашки и обнажила выцветшие сине-черный номер концлагеря, вытатуированный на внутренней стороне ее бледного предплечья. 

 - Убей меня, - сказала Анна Франк.

5

 У вас есть определенные ожидания, когда переезжаете в деревню. Так всегда. Ваши ожидания основаны на фильмах, которые вы видели и на сериалах, которые вы смотрели по телевизору. Вы ожидаете нечестных плотников и жутких местных жителей. Вы ожидаете, что олени будут поедать ваши петунии, а еноты будут опрокидывать ваш мусор. Вы готовы к ядовитому плющу и к  перебоям с электричеством, к колоритным соседям и к мышам. 

 Вы не ждете поджога. 

 И уж точно вы не готовы к появлению Анны Франк.

 Кугель сел на край своей кровати, глядя на телефон в руке. Позади него Бри тихо храпела в своем блаженном сне. 

 Числа на ее руке.

 Они были проблемой.

 Большой гребанной проблемой.

 Если бы у нее на руке не было номера, он бы немедленно позвонил в полицию. Может быть, не сразу - он подождал бы до утра, пока Бри отвезла Йона в детский сад - не надо пугать ребенка, - а затем, когда они ушли бы, без промедления позвонил бы в полицию. Но у нее был номер, точно был, он его видел; и этот номер означал, что Анна Франк или нет, охваченная безумием или нет, полумертвая или нет, гниющая как столетний труп или нет, но старуха была, проклятье, выжившей в Холокосте.

 Что было проблемой.

 Неужели он действительно собирался выбросить пожилую, полусумасшедшую, пережившую Холокост, из своего дома? Вот это безумие! Он никогда не смог бы этого сделать, он это знал, даже если она была просто старой и эмоционально нездоровой, чтобы думать, что она Анна Франк. Жалость забавная вещь: было бы легче выбросить настоящую Анну Франк, чем старуху,  пережившую Холокост и настолько от него пострадавшей, что думает, что она Анна Франк. Вы можете себе представить заголовки? Можете представить это возмущение?

 Местный житель выселяет Анну Франк.

 Еврей дает десять центов за пережившего Холокост. 

 Замученная нацистами, выброшена евреем: трагическая история одной выжившей.

 Если бы он услышал эту историю, то сам присоединился бы к протесту; если бы он однажды вечером смотрел телевизор и в новостях в присущей шокирующей манере и с отвращением  сообщили, что мужчина вышвырнул из своего дома пожилую, сломленную Холокостом, но выжившую женщину, разве он не был бы возмущен? И разве не был бы он прав?

 “История становится еще более странной”, - сказала бы улыбающаяся ведущая. “Владелец дома оказался евреем”.

 “Ну, парень, ты даешь,” - добавил бы улыбающийся телеведущий. “Теперь я слышал все. Теперь я все слышал”.

  Это был адский способ начать все сначала. Он никогда не получал любви от своей матери; это было бы хорошо быть принятым обществом, даже если ненадолго. Но если он ее сдаст - они никогда ему этого не простят. И почему они должны? Привет, мы из сообщества “добро пожаловать в фургон”; вот горящий пакет с собачьим дерьмом. Им снова придется переехать.

 Но что он может сделать? Позволить этой безумной старой женщине жить на его чердаке? Это абсурд. Как долго? Неделю? Месяц? Год? До тех пор пока Холокост от которого, как она думала, скрывалась не придет к тому концу к которому, как она думала, он придет? Пока она не упадет замертво?

 А что, если она действительно Анна Франк? В этом нет ничего невозможного - в Рио нашли бывших нацистских офицеров, не так ли, бывших комендантов в Нью-Джерси. Почему в Стоктоне не может оказаться знаменитая спасшаяся? Мог ли он воспользоваться этим шансом? Что если он позвонит в полицию и они придут и наденут на нее наручники, вытащат из его дома и обнаружат что, Боже мой, она на самом деле Анна Франк. Она жива. Он навсегда останется известным как человек, как еврей, который сообщил властям об Анне Франк. Даже если бы он смог пережить позор, даже если бы он смог пережить ужас всего этого - он не смог бы пережить взгляд матери, когда она узнает об этом. У него было бы больше шансов пережить Холокост.

 “Мой собственный сын,”- она бы сказала, - “выдал Анну Франк”.

 “Ты должен был позвонить в полицию”, - она могла бы сказать. “Что случилось? У тебя не было телефона доктора Менгеля (7)? Он не звонит на дом?”

 Тебе нужен адрес Эли Визеля (8)? Может ты мог бы выдать и его?

 Нет, нет, нет. Черт, нет. Полиции здесь не будет - в этом Кугель был уверен. Он найдет другое решение. Старушка скоро умрет, судя по всему, возможно, он может подождать. Но что потом? Привет, полиция? Тут у меня мертвая женщина на чердаке. Ее имя? А.., о.., забавная история... 

 Кугель аккуратно положил телефонную трубку, тихо соскользнул с кровати, опустился на колени рядом с вентиляционным отверстием в полу. 

 Он слушал.

 Может, ему это приснилось.

 Может, она ушла.

 Система воздушного отопления, которую Мессершмидты установили в доме была обычной  для того времени, но необычно примитивной конструкции. Система втягивала свежий воздух через большой воздуховод, ведущий от чердака к обогревателю в подвале; оттуда по сети вторичных воздуховодов нагретый воздух через стены проникал в каждую комнату дома и выходил через металлические отверстия в полу. В более совершенных системах использовались трубы с изоляцией из стекловолокна, пропускающие воздух через стены; Мессершмидты использовали более дешевый материал из стали и как результат, воздухопроводы производили звуки также по меньшей мере так же хорошо как и тепло. Вскоре после того, как Кугель поселился в новом доме, он понял, что слышит каждый звук в каждой комнате из каждого пола через вентиляционные отверстия, чистый, как звук колокола, призрачная система внутренней связи, которую он не хотел и не мог бы заставить замолчать.

 Он прижал ухо к вентиляционному отверстию.

 Мать стонала.

 Телевизор смеялся.

 И звуки печатания.

 С чердака.

 Непрерывно.

 Отчаянно.

 “Если бы я только нашел дерьмо”, - думал Кугель. “Если бы я нашел поджигателя”.

 Когда Кугель опустился на колени на холодный пол своей спальни, его осенило, что то, чего он боялся последние полтора месяца - пожар в доме - возможно, как оказалось, было лучшим, что могло бы случиться. Прочесывая тлеющие обломки, полиция нашла бы тело какой-то старухи, по крайней мере она бы исчезла, и страховка дома окупилась бы сполна. 

 Бри заерзала, перевернулась на бок и пробормотала что-то во сне. 

 “Ей это не понравиться”, - подумал Кугель, глядя на нее. “Ей это совсем не понравится.” Он уже впустил одну сумасшедшую старуху в дом - свою мать - и они до сих пор ждут ее смерти.

 - Психотерапевт, - сказал профессор Джоуи, - всего лишь преступный торговец наркотиком надежды.

 Кугель встал на ноги и тихо скользнул обратно в кровать.

 Впервые Кугель встретился с профессором Джоуи в прошлом году, вскоре после болезни Йона. У Кугеля были проблемы со сном; беспокойство и гнев, которые накапливались в нем в течение некоторого времени, угрожали вылиться наружу и он был полон решимости сделать все необходимое, чтобы быть мужем, которого заслуживала Бри и отцом, в котором нуждался Йона. Раньше он встречался со специалистами, но теперь психиатрия стала для него слишком узкой сферой. Однако профессор Джоуи был эрудитом; не только юнгианец или фрейдист, не только кантианец или картезианец; он изучал древних и современных, реалистов и импрессионистов, он изучал всех от Аристотеля до Заратустры, от Демокрита до Гераклита и, как он любил говорить, всех промежуточных Итусов. Он был, в некотором смысле, квинтэссенцией всей западной и восточной мудрости последних двух тысяч лет вместе взятых и это мнение профессора Джоуи могло стоять на пике всей истории двадцать первого века, - наследника всего человеческого опыта, мудрости и знаний - величайшего источника несчастья в мире, причиной страданий, ненависти, печали и смерти, - не было ни болезней, ни расовой принадлежности, ни смерти.

 Это была надежда.

 -  Надежда? - спросил Кугель.

 - Пессимисты, - ответил профессор Джоуи - не начинают войны. Это надежда, по его словам, не дает Кугелю по ночам спать. Это надежда заставляла его злиться. 

 “Сдавайся” - гласила надпись на стене за спиной Джоуи, заставленной книгами - “Проживешь дольше”.

 - Но вы были в Йеле, Гарварде, Кембридже, - сказал Кугель.

 - Поэтому я знаю, - сказал Джоуи.

 Кугель ждал приема несколько недель.

 “Мы разумные существа”, - объяснил профессор Джоуи, - “надежда иррациональна. Таким образом мы создаем одну удручающую ошибку за другой. Гнев и депрессия - это не болезни, дисфункции или аномалии; это совершенно рациональные ответы на множество избегаемых разочарований, которые начинаются с совершенно иррациональной надежды. 

 Кугель не был уверен, что понял. Профессор Джоуи тепло улыбнулся. 

- Ответьте мне, - сказал профессор, - Гитлер был величайшим человеком прошлого века?

 Кугель пожал плечами.

- Монстр?

- Оптимист, - сказал профессор Джоуи. Гитлер был самым бесстыдным оптимистом за последние сто лет. Вот почему он был самым большим чудовищем. Вы когда нибудь слышали о чем-то возмутительно обнадеживающем как Окончательное Решение? Не то, чтобы это могло бы быть решение чего угодно, заметьте - пока мы все еще лечим общую простуду, - но финальное, не меньше! Фюрер был полон надежд. Мечтатель! Даже романтик, да? Если я просто убью этих, уничтожу в газовых камерах тех - и все будет хорошо. Я говорю вам это с полной уверенностью: каждое утро Адольф Гитлер просыпался, делал себе чашечку кофе и спрашивал себя как сделать мир лучше. Мы все знаем его решение, но ответ не так важен как вопрос. Единственное, что является более наивно обнадеживающим, чем Окончательное Решение - это смехотворное изречение, которое родилось из этого: Никогда Снова. Сколько раз со времени Никогда Снова это случалось опять? Три? Четыре? О которых мы знаем, учтите. Мао? Оптимист. Сталин? Оптимист. Пол Пот (9)? Оптимист. Вот хорошее правило жизни, Кугель, не важно где бы вам не пришлось жить или когда бы вам не случилось родиться: когда кто-то поднимается и обещает, что все будет лучше - бегите. Прячьтесь. Пессимисты не строят газовых камер.

 - Я только хочу, чтобы моя семья была в безопасности, - сказал Кугель. Я просто хочу, чтобы мир оставил нас в покое. Неужели это много?

 - Что сказал Иисус Христос, когда его пригвоздили к кресту? - спросил профессор.

 - Не знаю, - ответил Кугель. - Что сказал Иисус Христос, когда его пригвоздили к кресту?

 - Он сказал: “Ой!” - сказал профессор Джоуи.

 - Я не понимаю.

 - Тут нечего понимать, - сказал профессор. Это больно. Сначала они забили его до полусмерти, затем повалили на землю и вбили ему в ладони железные гвозди. Если бы ему повезло, они сделали бы тоже самое с его ногами. Под тяжестью тела грудь сдавило, ему стало трудно дышать и он умер, медленно и мучительно, от респираторной недостаточности.

 - Я все еще не понимаю, - сказал Кугель.

 - В этом мире есть боль, - сказал профессор Джоуи. Есть страдание. Надежда на то, что их не будет, только усугубляет ситуацию. 

 Кугель натянул покрывало до подбородка и пододвинулся ближе к Бри. Она повернулась к нему и положила руку ему на грудь, уткнувшись лицом ему в плечо. 

 Хотя никогда не бывает подходящего времени, чтобы найти Анну Франк у себя на чердаке, это было особенно неподходящим. Даже при невысокой покупной цене фермерского дома, им необходимо было сдавать две спальни на нижнем этаже, чтобы покрыть ипотеку; решение Кугеля отдать матери одну из спален все еще злило Бри. Она была в гневе, когда Кугель предложил это и выдвинула в его адрес горькие обвинения, которые он отрицал, хотя и подозревал, что они были верны: что он ставил свое прошлое выше своего будущего; что семья, в которой он родился была важнее семьи, которую он создал. И она была права. Прошло всего лишь несколько месяцев с тех пор как они подписали ипотечный кредит, а они уже задерживали выплаты; пытаясь найти способ свести концы с концами, Бри недавно предложила сдать чердак, чтобы компенсировать потерю арендной платы за спальню матери. Но где будет писать Бри? И теперь с этой старухой наверху… что Кугель собирается с ней делать? Сколько еще комнат он собирается сдать бесплатно? Что еще хуже, их единственный арендатор - Аман или Фараон, или Навуходоносор, или как-то там еще - с тех пор, как переехал охотился за Кугелем с целью найти угол на чердаке где бы он мог хранить свои лишние вещи. Кугель боялся отказать ему, рискуя его уходом; изначально он просил его проявить немного терпения, утверждая, что чердак еще не был убран и организован после переезда и как только это произойдет, пообещал Кугель, он найдет арендатору место. Но уже прошло довольно много времени, а теперь с этой старухой наверху он не мог позволить арендатору бродить туда-сюда; что он подумает о ней, о том, что она живет там бесплатно, о ее грязи, зловонии, о том, что она забрала его складское помещение? И если в гневе или от отвращения арендатор внезапно уедет, Кугель боялся, что Бри поступит так же.

 “Анна Франк”, - подумал Кугель, проводя рукой по волосам, - “это все, что мне чертовски нужно”.

 Солнце всходило.

 Господи, это было уже почти утро. Солнечный свет проникал через окно спальни и медленно заливал пол. Внезапно звуки печатания прекратились.

 Бри прижалась к Кугелю и тихо застонала.

 Не было необходимости рассказывать ей о женщине на чердаке, действительно не было. Зачем ее расстраивать? Он сам справится с этим. Насколько сложно будет выставить пожилого человека, пережившего Холокост из дома. Он сыграл бы Вагнера. Он взял бы немецкую овчарку. Когда сотрудник службы безопасности ушел бы, он сказал бы ей, что это был человек из гестапо и он задавал много вопросов. Очень много вопросов. 

 - Ты уже принимала душ (shower), дорогая? - он спросил у Бри, которая уже спустилась вниз. Если ты уже, то тогда я пойду сейчас.(10)

 Она бы ушла на следующий день. 

 Как дважды два.

 Даже, если она не уйдет, ну и что? Кто будет знать, что она там? Она пряталась, в конце концов, или думала, что прячется; сидеть тихо было полным описанием работы.

 Птицы, порхающие на ветвях деревьев за окном, начали шебетать и выводить трели; их нежная песня успокаивала его нервы. Это не может быть совсем плохой мир, не так ли? не с щебечущими и выводящими трели птицами. Может быть в этом и есть секрет - найти несколько вещей хотя бы немного делают жизнь лучше и сосредоточиться на них. Птичьи трели. Пух персиков. Щенки, которые лают как взрослые собаки. Ничего особенного, определенно ничего для оправдания всего остального, но достаточного для того, чтобы продолжать жить. Теперь он мого слышать белок, которые бегают по деревьям вверх и вниз, преследуя птиц и отпугивая их.

 “Белки”, - думал Кугель, - засранцы. То, какими эти засранцы могли быть красивы внешне, было серьезным недостатком в природной схеме. 

 Он смог бы устроить это. Он был в этом уверен. Одно дело защитить Анну Франк от нацистов; он был довольно уверен, что не смог бы этого сделать. Но защитить свою семью от Анны Франк? Насколько это может быть сложно?

 Он посмотрел на потолок.

 Ему было интересно, что она делает. Она не печатает. Она спит?

 Он задавался вопросом: голодна ли она?

 Она должно быть голодная.

 Может мне принести ей чего-нибудь поесть?

 Внизу начала кричать мама. Это был громкий, пронзительный крик, крик ужаса и боли, который разнесся по всему дому. 

 Кугель вздохнул. 

 Мать кричала каждое утро. Она делала это с тех пор  как прочитала, что такое поведение было обычным для переживших Холокост. 

 Бри застонала, перевернулась на спину и открыла глаза.

 “Ааа… звуки деревенского утра”, - сказала она.

 Кугель нежно поцеловал ее в макушку.

 - Хорошо спал? - пробормотала она.

 - Так себе. - ответил Кугель. А ты?

 Бри кивнула.

 Мама снова закричала. Йона заплакал.

 - Я сейчас ее успокою, - сказал Кугель.

 - Я сейчас его успокою, - сказала Бри.

 Кугель встал с постели, натянул халат и направился в спальню матери. Хотя она и переехала уже месяц назад, она еще не распаковывала свои вещи и не собиралась делать это. “Я предпочитаю”, - сказала она - “жить на чемоданах”. Некоторые из них стояли вдоль стены, а другие - лежали раскрытыми на полу спальни. 

 - На всякий случай, - сказала она.

 - На какой случай, - спросил Кугель.

 - На всякий случай, - ответила она.

 Единственной вещью, которую она распаковала, была фотография знаменитого адвоката Алана Дершовица (11) в позолоченной рамке трех футов высотой и двух футов шириной, которую она повесила, как всегда, на стену над кроватью. 

 Мать сидела в постели, когда Кугель вошел в ее спальню. Она сидела, рыдая, уткнувшись лицом в дрожащие руки. 

 - Прости, - прошептала она. 

 - Ничего страшного, - сказал Кугель.

 Он сел на кровать рядом с ней и обнял ее за плечи.

 - Еще со времен войны, - сказала она.

 - Я знаю, - сказал он.

 - Эти сукины дети, - сказала мать.

 - Я знаю, - сказал Кугель.

 Она глубоко вздохнула и посмотрела в его глаза.

  - Я голодная, - сказала она.

 

 Примечания

1 Панчо Вилья - один из революционных генералов и лидеров крестьянских повстанцев во время Мексиканской революции 1910-1917 годов

2 Мальком Икс (1925-1965) - афро-американский исламский духовный лидер и борец за права чернокожих.

3 Сэмюэль Беккет (1906-1989) - французский и ирландский писатель, поэт и драматург. Представитель модернизма в литературе.

4 Болиголов пятнистый - двухлетнее травянистое растение, все части которого ядовиты.

5 Игра слов

6 Берген-Бельзен - нацистский концентрационный лагерь, располагавшийся в провинции Ганновер.

7 Доктор Йозеф Менгеле - немецкий врач, проводивший медицинские опыты на узниках концлагеря Освенцим во время Второй мировой войны.

8 Эли Визель - американский и французский писатель, председатель “Президентской комиссии по холокосту”.

9 Пол Пот - камбоджийский политический и государственный деятель. Его правление сопровождавшееся массовыми репрессиями и голодом, привело к гибели, по разным оценкам, от в1 до 3 млн. человек.

10 Здесь игра слов:shower (шауэр) - принять душ . Шауэр Фридрих - немецкий архитектор, антифашист, член движения Сопротивления во время Второй мировой войны.

11 Алан Дершовиц - американский адвокат, юрист и политический комментатор по теме арабо-израильского конфликта.